Недавно, завершая сессию генеральной конференции ЮНЕСКО, ее руководитель Ирина Бокова сказала: «Народы учатся жить бок о бок. Но, чтобы воцарился на Земле мир, нам надо научиться жить вместе».Время показало, что этот спасательный для человечества инстинкт – жить вместе – наиболее развит у Казахстана. Поэтому многие интеграционные идеи исходят от нас.
Воссоздание Единого экономического пространства безусловно коснется и «единого культурного». Мы еще не успели привыкнуть к рыночной модернизации культуры, и поэтому еще вызывает нормальные человеческие чувства – улыбку, восторг и слезы – то, что продолжаем называть искусством, нашим общим достоянием. Расул Гамзатов как-то сказал Поладу Бюль-Бюль-оглы: «Знаешь, чем ты отличаешься от отца? У тебя – всего лишь популярность, а у Бюль-Бюль – слава. Его не забудут никогда». На днях почти два часа смотрел и слушал в Париже по российскому каналу интересную передачу «Достояние республики», посвященную его песням – драматическим, веселым, патриотическим. Их исполняли в основном актеры, а не певцы, но интересней был диалог жюри, разделенного сценической площадкой на две стороны. Справа – «ветераны», коллеги и друзья, знавшие поэта не один десяток лет, слева – «молодежь», действительно молодые поклонники творчества Высоцкого, журналисты, критики. Оценки отличались пафосом и стилем. Один из «ветеранов» заявил, что «Володя для русской культуры в XX веке был даже больше, чем Пушкин в своем XIX», на что слева последовала просьба не воздвигать поспешно столь грандиозных словесных памятников, в тени которых померкли бы все имена великой русской литературы. «Уже и Окуджаву кто-то поставил выше Лермонтова и Блока». Это обсуждение, в котором заочно участвовали миллионы телезрителей не только России, по ходу превратилось в урок литературы. Неловкая попытка возвысить Володю, унизив всех его предшественников, начиная с Александра Сергеевича, думаю, не прибавила яркому имени Высоцкого ни одного лишнего киловатта. Если не убавила, особенно во мнении молодых слушателей, привыкших с большим скепсисом относиться к недавним ценностям. Этим 20-летним слушателям, переживающим свое становление в период девальвации денег, слов, социальных авторитетов, трудно понять, чем отличается бесценное от того, что пока не имеет определенной цены. Многие из молодых уже не знают, почему книжка в тонкой обложке «Хаджи-Мурат» какого-то Л.Толстого («вроде про чеченскую войну») стоит дороже «Спецназа» в два пальца толщиной. Книг они практически не читают, поэтов книжных не знают, но песни Высоцкого, Окуджавы и других бардов им известны. Поколение 20-летних, вышедшее из «страны великого читателя», стало слушателем и зрителем. Поэтому для таких в нынешней России поэты Высоцкий и Окуджава действительно больше, чем поэт Пушкин. Все мощное многоголосие русской и советской поэзии для них представляется творчеством двух-трех бардов (акынов по-казахски). Ныне письменная литература переживает кризис, как и все, к чему касается рынок: финансы, экономика, культура и политика. Книжной поэзии трудно выдержать испытания устным стихотворчеством. Стихи по природе своей – звучащее искусство. Они должны петься или декламироваться. Есенин пелся. Маяковский – нет, его ритмы и ломаные строки, стихи разных размеров не укладывались в песенный строй. Не получались песни на стихи А.Блока, М. Лермонтова. Да и самого Пушкина. Поэтому разделились на поэтов-песенников и просто «хороших поэтов». Хотя и очень хорошим поэтам удавалось создавать песенные тексты. Лидером в этом деле был Роберт Рождественский. Будучи в Москве, бывал у него дома. Однажды пришел рано утром. Он открыл, прошли прямо на кухню, где он завтракал. На столе, рядом со сковородкой и чашкой с чаем, плоский кабинетный магнитофон. «Что слушаешь?» Он нажал клавишу. Хриплый голос Высоцкого: «Натопи ты мне баньку по-белому...». Такой профессионал, как Роберт Рождественский, едва ли слушал песни для отдыха и удовольствия. Только для дела: мастера учатся друг у друга. Это правило. – Помнишь, я у тебя спросил, как пишутся тексты для песен? Ты мне сказал тогда: «Запомни главное: в песне должно быть меньше слов, чем в стихотворении». Р.Р.: Помню. И подтверждаю. – Но у Высоцкого песни переполнены словами. Р.Р.: У него это не песни. Это стихи, которые он сам так исполняет. Под гитару. И ты научись. Так научиться писать песни, как Рождественский, или читать под гитару с такой мастерской искренностью, как Высоцкий, увы, никому не было дано. Мы были люди одного поколения, единомышленники (в сознании каждого – «наколки времен культа личности»). Время проглядывало в характере и творчестве каждого. Но у каждого по-своему. ...Я слушал диспут сторон. И сам в нем участвовал, соглашаясь, оспаривая. В Союз писателей СССР принимали автора, как минимум, двух книг. У бардов книг не бывает. Высоцкого впервые напечатали только в альманахе «Метрополь» – не подпольном, но и не официальном. Самиздат, который не проходил через обязательную инстанцию «Лит.отдел». Иначе говоря, цензуру. Ничего антисоветского в альманахе не было. Но сам факт издания без разрешения Госкомиздата считался вопиющим нарушением. Высоцкому больше нигде не удалось опубликовать свои стихи. Только магнитофонные пленки разлетались по стране. В 1977 году в Париже состоялся знаменитый вечер советской поэзии. Впервые на Западе поэты собрали четырехтысячную аудиторию. Девять человек – советская сборная по поэзии, как нас назвал, открывая тот вечер, руководитель нашей делегации Константин Симонов. Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, украинцы – Иван Драч, Виталий Коротич и О. Сулейменов. Отдел культуры ЦК КПСС рассматривал список, представленный секретариатом Союза писателей СССР со всей тщательностью: вечер советской поэзии посвящался 60-летию Октябрьской революции. Вопросы вызывали только две фамилии: О. Сулейменов – еще стоял шум, поднятый вокруг «Аз и Я», и В.Высоцкий – «Метрополь» и прочее. Константин Симонов отстоял, «снял все вопросы», и сборная в полном составе выехала в Париж. Об этой поездке когда-нибудь расскажу полнее. О том, как Симонов, Рождественский и Высоцкий выступали в одном из книжных магазинов на презентации моей «Глиняной книги», вышедшей на французском языке. В этом магазине продавались и пластинки с песнями Высоцкого на русском языке. Покупали их только туристы из Союза. Купили, конечно, и мы по несколько штук. Я спросил у автора, почему вариант пластинки на французском не сделан? Он сказал: «Раскрутить меня здесь стоит больших денег. А денег у нас с Мариной (Влади) таких нет. За десять миллионов франков меня могли бы раскрутить на сто миллионов. А без раскрутки я здесь – ничто». Впервые тогда услышал слова «раскрутить», «раскрутка», ныне обычные в лексиконе шоу-бизнеса, когда ТВ каждый вечер награждает жестяными званиями «суперзвезда!», «гений!» крикунов без призвания. Высоцкому, чтобы заслужить похожую раскрутку во Франции, потребовалось трагически умереть, да так, чтобы в газетных отчетах помелькали слова «алкоголь», «наркотики», «коммунистический режим». Недавно зашел в тот книжный магазин. Первый тираж пластинки с русским текстом давно разошелся. Продавец не помнит когда. Вышел после смерти барда небольшой тираж на французском. Недолго пролежал, разобрали. Книг его и о нем нет. Не появились. Здесь тоже, и давно, ощущается кризис книги, письменной поэзии. Устная живет только в песнях. На эстраде ее нет и уже давно не было, века два-три. Наш вечер 1977-го был единственный такой массовости. Где Владимир Высоцкий прокричал со сцены в четырехтысячный зал: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, Вы тугую не слышите плеть, Но что-то кони мне попались привередливые. Пусть дожить не успел, так хотя бы допеть...» ...Передача, всколыхнув воспоминания не только о Высоцком, напомнила об условиях, в которых создавался и великий читатель, и великая литература. И одним из факторов, парадоксально способствующих этому, была цензура, требовавшая соблюдения пяти «нет»: 1) нет пропаганде национальной исключительности, 2) нет пропаганде насилия и войны, 3) нет пропаганде порнографии, 4) нет пропаганде религии, 5) нет пропаганде антисоветских идей. Нормально. В любом государстве всегда существовала такая форма самозащиты. Но зато государство нуждалось в литературе, поддерживало ее материально. Особенно важно было такое госспонсорство, госинвестирование в республиках, ранее не имевших письменности. Абай при жизни не увидел своей книги. Благодаря поддержке государства состоялась казахская письменная литература. И вдруг при переходе от социализма к рынку государство сложило с себя и эти полномочия. Опять казах становится слушателем и зрителем. Но слушать нам хочется стоящее, пока художественный вкус сохранился. Поэтому и звучат старые песни о главном. Недавно я поздравил телеграммой уже с шестидесятилетием своего ученика – Бахытжана Канапьянова. Он не прервал своих дружеских связей в разных странах. Для политиков восстановление единого культурного пространства – дело будущего, а Бахытжан и не покидал его, этого Великого Пространства, продолжает жить в нем естественно и свободно. Хорошо бы напомнить себе, что творчество лучших из нашего общего прошлого является достоянием новых государств, в декабре отмечающих свое первое двадцатилетие. С первых шагов Евразийского союза должен восстанавливаться объем общих ценностей, без которых и наша национальная культура беднее. Уже началась серия столетий учителей. В начале сентября республика отметила 100-летие поэта Касыма Аманжолова. Его книги давно не выходили. Я полистал – правы те, кто считает Касыма лучшим поэтом военного поколения. Но и те правы, кто считает лучшим Хамида Ергалиева! И те, кто – Халижана Бекхожина! Давно не было в литературной прессе таких споров, без которых живая, бурливая, волнующаяся литература превращается в тихий, усыхающий пруд, в котором подремывают только местные караси, не знавшие ни осетров, ни китов, ни щук, слава богу. Лет тридцать назад посвятил Мирзо Турсун-заде (которому 100 лет) стихи «Одинокое облако – над пустыней». С высот разрушенных уплыли облака. Одно стоит над брошенным песком, Как грудь с последней каплей молока, Грудь материнская с сухим соском... Лев Николаевич Гумилев – тоже 100 лет. Его книга «Голубые тюрки» увлекла меня в тюркологию. Автор учения о пассионарных взрывах – тоже одинокое облако над пустыней нынешней историографии. В интервью «Комсомольской правде», спросившей в 1976 году, как относится к «Аз и Я», он ответил, что не согласен с отдельными положениями книги, но когда идет тотальное шельмование автора в научной прессе, он не хочет в этом участвовать. «Еще и потому, между прочим, что сидел с его отцом в одной камере». Столетие другого моего учителя еще не скоро. Однако о таких подзабытых, но незабываемых людях новым поколениям надо начать рассказывать пораньше. Таких фигур в советской литературе ХХ века я бы назвал всего лишь с десяток. Забыть их – это обеднить и без того небогатую галерею личностей, повлиявших на нашу культуру. Общесоветскую и национальную. Константин Михайлович Симонов родился в 1915 году. За год до рождения моей мамы. Но ушел рано – в 1979-м. До сего дня помню его «Митинг в Канаде», с которым выступал на школьных поэтических олимпиадах: Я вышел на трибуну в зал. Мне зал напоминал войну, А тишина ту тишину, Что обрывает первый залп. Я вышел и увидел их, Их в трех шагах, Их в двух рядах, Их, злобных, сытых, молодых, В плащах со жвачками в зубах... Критики находили в моих стихах влияние и Луговского, и Хлебникова, но я знаю: мой первый учитель – Константин Симонов. С седьмого класса, как стал участвовать в олимпиадах, люблю его романтически напряженный, упругий стих. Люблю Редьярда Киплинга в переводах Симонова. В моем книжном шкафчике книги этих авторов стояли рядом с Лермонтовым, Блоком и Маяковским. В молодых стихах Симонова был мощный заряд мужской энергетики. Их нельзя было читать про себя, только – вслух. Читаешь, как будто приносишь клятву чему-то святому. Такое состояние духа формирует честь, развивает личность. Защищаться ему немало приходилось. Броня у него была для этого наработана – непререкаемый литературный авторитет, шестикратный лауреат Сталинских премий и после Сталина – Ленинская премия, Герой Соцтруда, масса орденов, дважды депутат Верховного Совета СССР, главный редактор «Литературной газеты», «Нового мира»... Но и эту кольчугу пробивали. Поэтому и не носил ее. Я никогда не видел его с этим иконостасом даже по торжественным дням. Ни одного значка на пиджаке. И в общении – никакого намека на груз заслуг. В писательском клубе подсел к моему столику, увидел окурки в пепельнице. «Надо переходить на трубку. Сигарета образует и бумажный дым. А он особенно вреден. Я вам подарю хорошую трубку из вишневого корня. Сам пользуюсь такой же». И на следующий день принес. Я баловался ею недолго: не мог привыкнуть. Набивать, потом чистить и снова набивать. Отвлекает от работы. Вернулся к сигаретам. Но в местах, где мог появиться Константин Михайлович, сигарет не вынимал. Кроме встреч были и рабочие письма от него. Ни одно не сохранилось. Как и копии моих ответов. (Сказывается наше национальное отношение к истории.) Но следы одного из писем К. Симонова удалось найти. Москвич Ермек Алданов обратился к детям писателя – Алексею и Екатерине. И они в Российском государственном архиве литературы и искусства обнаружили копию машинописного письма, которую я на днях получил и хочу опубликовать как документ нечастного значения.
Дорогой Олжас! «Азию» нашел у себя на столе в Москве, вернувшись из поездки по Северному морскому пути, и взял с собой сюда, под Сухуми, где и прочел не быстро, за неделю – быстро эта книга не читается – и с величайшим интересом к книге и уважением к Вам. Обо многом в книге мне трудно судить с достаточной долею точности хотя бы потому, что я не обладаю тем, чем в совершенстве владеете Вы, тем блестящим двуязычием, которое, будучи приложено к смелому уму и истинному таланту, открывает, как это до предела ясно из Вашей книги, столько возможностей, относящихся и к науке, и к литературе в равной степени. Язык наших летописей я когда-то, в студенческие годы, более или менее знал – не столько из лекций, сколько просто из терпеливого, параллельного с переводами чтения. Этим чтением занимался года два. Но оставило оно больший след в сознании, чем в прямой, связанной с языком памяти. В общем, древнеславянского я сейчас не знаю, не помню. Разве что в какой-то мере чувствую. Так что и с этой стороны научная моя компетенция оставляет желать лучшего. Словом, не буду вдаваться в подробности, боясь неточностей и даже благоглупостей. Хочу сказать о том главном впечатлении, которое оставила Ваша книга. Первое впечатление, как я уже сказал, – впечатление смелости ума. Второе – талантливости находок и догадок, и самих по себе, и того, как о них сказано в книге. Мне все интересно было в Вашей книге, но все-таки самое для меня главное в ней – это подход к истории – жесткий и в то же время совестливый, в общем-то, что самое главное, справедливый, отмеченный и печатью национальной гордости, и печатью национального самосознания, и печатью того взгляда на вещи, при котором интернационализм и историческая справедливость становятся синонимами в тех случаях, когда взгляд интернационалиста повернут в историю, изобилующую всякого рода национальными осложнениями, с которыми всуе не стоит даже и пытаться разобраться, если дух интернационализма осеняет тебя только в момент произнесения соответствующих официальных речей или тостов, а в остальное время тебе ни к чему. Постановка вопроса в Вашей книге, взгляд на историю, которая отнюдь не дышло – куда повернул, туда и вышло, как это некоторые привыкли в наше время считать, – да и не только в наше – давно привыкли,– мне близки и дороги как советскому писателю, как русскому интеллигенту, наконец, просто как человеку, с детства пристрастному к истории своего народа, такой, какая она есть, и со сладким, и с горьким. Книга Ваша, конечно, как говорится, малость резковатая, но, наверное, она и не могла быть иной, иной бы и не написалась. Говорю это просто к тому, чтобы Вы знали, что предвижу вокруг этой книги историко-литературные бои и в случае чего в той или иной форме готов принять в них участие главным образом по общим принципиальным вопросам, а не по лингвистическим, в которых не сведущ. Многое из упомянутого Вами в книге в разное время читал. Читал и некоторые из наиболее поздних сочинений, посвященных теме Русь, степь и старина – в издании «Слова о полку Игореве», имея в виду Гумилева и Зимина. Так что, в общем, памятуя об этом, могу себе представить разворот, быть может, предстоящих Вам баталий. Крепко жму руку Ваш К. Симонов 1975, сентябрь. Книга поступила в продажу в августе 1975 года. И первым откликнулся К. Симонов. Он точно предугадал «разворот предстоящих баталий» и протянул мне свою крепкую дружескую руку. Поддержку которой я ощущал все последующие годы, вплоть до его ухода. И такое его отношение к книге, и само письмо я считаю достоянием нашей – и русской, и казахской – культуры.
Олжас СУЛЕЙМЕНОВ 27 ноября 2011 г., г. Париж | |